Я изменился, и это изменение не шло мне на пользу. Я нагонял на людей страх, ужас и мне одновременно это нравилось, и пугало меня. Я превращался в тех самых заключенных, которые получают удовольствие, смакуя подробности своих преступлений, а фантазия о не свершенных насилиях вызывала возбуждение. Я вовсе не планировал пугать до смерти журналистку, которая судя по всему, переступила через себя, придя сюда, просто все получилось само собой. Не зря говорят, что язык без костей, он молит и молит, порой то, что разум совершенно не хочет говорить. Слова идут от сердца? Возможно, но мои слова скорее были словами обиды. Она изменила мне, я поступил правильно, но теперь я здесь, гнию за поступок, казалось бы логичный. Таких маньяков как я здесь сотни, если не половина. Всех нас связывает одна и та же история – жена шлюха, череп которой руки так и чесались размазать по асфальту. Моя история стала частью таких же, не менее кровавых рассказов и в скором времени обо мне забудут так же, как и о тех бедолагах, что попали сюда до меня. Я нередко слышу, как они вспоминают о былой славе, о том, как журналисты ломились к ним толпами, так же как сейчас ко мне. С каким удовольствием они раздавали интервью налево и направо, по сути, произнося одну и ту же, со временем заученную речь, изредка меняя слова. Были и те, кто бережно хранил вырезки из газет с упоминанием о себе, мне предложили сделать то же самое, якобы, когда слава уйдет, будет, что вспомнить, но я не хотел это славы, я лишь хотел проучить свою жену.
Она нередко называла меня тряпкой, порой унижал, но любовь застилала мне глаза, и я просто не замечал ее ненависти ко мне. Она любила только мои деньги и возможность тратить их на дорогие и совершенно бесполезные вещи. Наша квартира была переполнена предметами роскоши, какие-то непонятные вазочки, статуэтки, все это стоило бессословных денег, но лично мне не приносило удовольствие. Полки шкафов ломились от количества сумок и туфель разных моделей и цветов, про количество платьев даже говорить не хочется. До сих пор перед глазами ее перекривившееся лицо, когда я сообщил, что нам надо переехать в Пасадену. Тогда ее волновало, лишь насколько шикарным будет дом и есть ли поблизости приличные магазины.
Моей матери никогда не нравилась моя жена, она не раз говорила, что отношения с такой особой как Эми у меня не выгорят. Говорила, что мне нужна более милая и добрая девушка, которая будет ценить меня не за денежный мешок, а за личные качества. Она повторяла это при каждом удобном случае, не раз намекала на развод, даже будучи при смерти, она умоляла меня не наломать дров, словно чувствовала, что во мне что-то изменилась, что я если не на грани срыва, то на подступах к нему.
Я сорвался в этот обрыв, и когда была возможность, пусть не выбраться обратно на поверхность, а только к свету, я отпустил ее. Я осознавал последствие, понимал и принимал, что меня ждет, но все оказалось куда страшнее, чем я мог себе представить. Я почти сразу привык к отвратительной еде, что могла перевариваться пару дней, к проверкам по часам, к незначительным прогулкам, но многое до сих пор пугало меня и заставляло задумать, зачем я выбрал все это? Еще и эта наивная писака Кимберли Вон напомнила о том, что могло бы быть. Да, вариантов не много, и все зависло бы от того, когда бы я остановился, но даже если сохранять сценарий с убийством жены, я бы мог получить куда меньший срок и выйти лет через восемь за хорошее поведение, когда еще все можно наладить, когда кровавая страница мой жизни перевернется. Да, я бы не смог вернуться в родительский дом, возможно даже не смог бы вернуться в Калифорнию, на прежнюю должность, но даже работа кассиром в каком-нибудь провинциальном городке была бы лучше, чем жизнь за решеткой в окружение реальных преступников, которые не сожалеют о содеянном.
Да, я напыщенно демонстрировал свою безразличие, громко заявлял, что плевать хотел на то, что зверский убил свою жену и ее любовника, но в глубине души, я терзал себя. Почему я прикрываюсь за напыщенным высокомерием? Просто потому что прояви я хоть минутную слабость, меня сожрут здесь, как заключенные, так и охранники. Если вторые быстро переключаются на новеньких, то первые до победного конца истязают предмет своей ненависти. Других-то удовольствий в четырех стенах с решетками на окнах здесь нет. Я не хочу повеситься на люстре в камере, как тот парнишка, пару дней назад. Моя жажда жизни, пусть и в такой гнилом месте, куда сильнее, чем жажда наложить на себя руки. Хотел бы умереть, сделал бы все, чтобы меня посадили на электрический стул. А жизнь здесь возможно только через выживание, которое неотъемлемо связано с борьбой…
Ее голос наполняет помещение, она не замечает за собой как срывается на крик, хватая диктофон и сдавливая кнопку «стоп», чтобы прекратить скорее запись мой показушной исповеди. Она говорить эмоционально, даже как-то злобно, переходя на «ты», и на мгновение мне кажется, что она готова отвесить мне пощечину, но во время берет себя в руки. Ее минутный гнев сменяется отчаянием, разочарованием,… во мне… Смотрю на нее и у меня что-то щемит в груди, казалось бы такой пустяк, припугнул наивную девчонку, но мысль о том, что я сделал ей больно засела у меня в голове. Я не хотел ее обидеть, лишь отвадить, она смотрела на меня с такой надеждой, я не заслужил это, видимо именно поэтому перегнул палку.
Она смотрела на меня глазами полными слез, и казалось еще мгновение, и она затопит все вокруг, разревевшийся как ребенок. Меня одолевает странное желание обнять ее, прижать к себе. И все это потому, что мне кажется, мы с ней знакомы тысячу лет. Я хочу извиниться, но слова комом встают в горле. Девушка демонстративно вскакивает со стула и бросается к двери, дергая ручку. Та заперта на ключ, согласная правилам тюрьмы и шатенка требовательно просит выпустить ее. Но, несмотря на всю твердость голоса, она говорит сейчас как типичный обиженный ребенок и это моя вина. Один из охранников не упускает, возможно, напомнить ей об оставленной на спинке стула сумке, отчего ей хочется провалиться сквозь землю. Если она хотела уйти, демонстративно хлопнув дверью, то ее замысел с треском провалился.
Пока один страж порядка отпирает дверь, второй, нарушая протоколы, отстегивает меня, сопровождая все к той же двери, что минутой раньше испортила эпичный уход журналистки. Я оказываюсь непозволительно близко к посетительнице и не упускаю возможности коснуться ее руки, что неистово сжимает лямку сумки на плече. Делаю этот как можно незаметнее, не хочу лишний раз привлекать внимание охраны. Она кидает на меня рассерженный взгляд и отступает назад, пропуская вперед. Ребята в униформе подхватывают меня под руки и выводят наружу, лязгающий звук снова наполняет помещение, когда я делаю серию коротких шагов.
Каждый шаг отдаляет меня от этой прекрасной девушке, которую согласно все тем же правилам, досматривает охрана. Я останавливаюсь и оборачиваюсь, в надежде поймать ее взгляд. Она недовольно раскрывает сумку, показывая содержимое, и когда блюстители порядка убеждаются, что я ничего ей не передал, отпускают ее. И в этот самый момент я ловлю ее взгляд, все еще обиженный и в тоже время рассерженный. Еле слышно шепчу «мне так жаль» и очень надеюсь, что она смогла разобрать хоть слово по моим губам. Лишь сейчас я осознаю, что хочу ее возвращения, чтобы еще хоть раз увидеть ее лицо, услышать ее голос, но я прекрасно понимаю, что этого не будет, поэтому пытаюсь запомнить сейчас, пока есть возможность, ее черты лица. Браун недовольно толкает меня и требует двигать вперед, а я не могу отвести глаз. Больше меня удивляет то, что она смотрит в ответ и где-то в глубине души закрадывается надежда, что она вернется.
С каждым шагом я все дальше от нее и в один прекрасный момент она и во все исчезает, когда меня заводят за угол. Сейчас мне бы думать о насущных проблемах, типа как день простоять, как ночь продержаться, но я не могу думать не о чем кроме нее, все мои мысли сконцентрированы на нашей беседе, вспоминаю тепло ее рук, ее неуклюжие действия, милую улыбку и на душе становится как-то тепло, хорошо.
